Межгосударство. Том 2 - Сергей Изуверов

А почему, Серафимка-мнимый костровик, ты во все свои пьесы Бога ставишь? – доктор во время утреннего, не ежедневного больных. Серафим, под локоть, отвёл в сторону, основательно поведал, сочинил новую пьесу-удар по останкам религии. Раскрыл революционно-предательскую суть и теперь беседовали. А про кого же мне ещё? Про вас что ли, недалёкий персонал с опушки леса, или про этих убогих собственных душегубов? – головой на оставшихся далеко позади в смысле углов комнаты коллег по полосатой. Ты тут не раздражайся, перьевой выкормыш, я выяснить хочу. Вот в последний раз вы копошились по поводу этого суда над самоубийцей. До того, как мужик в рай ходил, вызволять с божественных работ брата. Ну есть в этом что-то, но и теперь пускаться в эту ситуационно-поведенческую теологию? Что-то? Вы, психиатрический упырь со вкусом не бывавшей ни на одной выставке моркови, считаете и произносите вслух что-то? Побагровел, остужаемый уксусом раковый панцирь, ладони в самоистребляющие кулаки, в воздухе в духе Ивана из под дуба, но с меньшим экономическим эффектом. На задворках понимания, Серафим понимал, сейчас накрутит соски доктору, усмирят всеми мыслимыми от отправки в ад, до отправки в космос, оттого брызгал слюной задумчивости. Ты тут поостынь, а то на заднице можно антрекот жарить, а я днём зайду, если не забуду и мне не привезут журналов с барышнями без предрассудков, договорим в повелительном тоне, с большою надменностью доктор, поверг в ещё большее приближение к семи смертным и четырём последнимболееоктор, чем рассердилзут журналов с барышнями гал слюной задумчивости. то его усмирят всеми мыслимыми способами и неторопливо вон, хорошо бы из их жизней. Глупец-слизняк, ничтожество-стукач Рейля, сторона предательства по разделу психоанализа, бесновался во след, отступая к успокаивающим решёткам окна, доктору до его обид, по созданной видимости, не было. И про оркестр мой не позабудь и про хор и не думай, что я сам стану ими дирижировать, этим тираду и к остальным, чтоб пасть духом окончательно. Зачем кричишь, меднолобый иблис? – Иса. Пациенты на кроватях в общем покое, теребили свои, не замечая, и соседи теребят. А как с этим духовным карликом-афатиком ещё прикажешь, ему что раки, что миссионеры, что перевёрнутые цифры. Никакого понимания искусства. Вот ты мне скажи, Иса, как популярный критик снежных шапок, плохую мы пьесу тогда одолели? Ты был самоубийцей-притворщиком, я симпатичным адвокатом, Натан топорным прокурором и ещё более топорным Господом. Хорошая непонятная пьеса. И ты в то же болото призрения? Хорошая? Да она гениальная, слышишь ты, пещерный продукт человечества, гениальная, сам Бог с небес делал мне аплодисмент, когда я закончил её. Не вам, дубовым скамьям для топки, когда вы не могли сыграть простейшего амплуа, дать зрителю возможность плеваться и простейших эмоций, а мне, который сочинил это в поту и бреду зимней ночи. Иса на безысходные излияния, с, из необходимости потакать, делал вид, свыкся, только покачал и вытащил руку из порток, оглядывая. Что же оркестр к нам не едет, неожиданно чуждый рукоблудию Натан и многие, отвлёкшись, в судороге головами. Каждый ждал из своих скрытых и открытых и надежда на приезд порождала многие полезные химеры и иные надежды, составленные в почти бессмертную цепь недопущения. Натан помнил, оркестр, это оркестр, ещё из безмятежно-бойкого. Тогда его любящая порассуждать мать или сварливая тётка служительницей и всякий раз приготовляла надобную для музыкантов яму. Маленький Натан всё не мог в толк, зачем влиятельным людям, ещё и с такими какофоническими возможностями, садиться в какую-то, всякий момент может политься дерьмо и сидеть, никому не показываясь. Однажды мать взяла с собой, дома сдохло слишком много крыс за один раз, витала опасность подхватить бубоны. Натан сидел и заворожено, тётка заливает раствором тонкие пюпитры с зачёркнутыми нотами, выравнивает паркет, ручной дрелью сверлит дырки в контрабасе, рисует за спиной дирижёра мишень и выставляет стулья звездой Давида, на каждом по инструменту. Литавры, кларнет, тромбон и скрипка. Когда куда-то, Натан в футляр из-под широченной трубы-купола церкви ещё не слишком известного бога, заперся и отказывался выходить, даже когда его об этом сама труба. Оркестра Натан нисколько, думал, тот так же спокоен и надёжен, укрывший его футляр-сейф. Пациенты грезили прибытием вертопрахов с инструментами. Как это, должно быть, захватывающе-умилительно, нечто кругло-копошащееся в виде оркестра устраивается на сцене их театральной, каждый вбуривается задницей в стул, мечет искры в дирижёра и грезит о его волшебной как об обструганном фаллическом символе. Позади капеллы на возвышении выстраивается, кособокие, скрывающие угловатость во фраках и бабочках, пьют яйца для лучшего, мнут пальцами горло, тискают себя за гульфики и забравшись поглубже в пасть натягивают связки. Иса, почему ты опять отдал свои? – мартовской ведьмой прокляла комнату сестра. У меня уже язык отсох твердить про это. Иса на сестру и отвернулся к окну. Никогда не отвечал зачем отдаёт Натану, полагая, интригует общественность. Ах, всплеснула руками и в раздражении. Не забудь про оркестр, меланья, в след Серафим. Доктор скуп. Любит повторять одну и ту же притчу-самосуд про годность и ценность всех, и медяка, и золотого. Когда просит у него на чулки, долго мнётся, потом историю своей жизни и не даёт. Даёт очень редко, после чего полагает себя совершенно обессиленным.

Принцип в мансарду слишком обессиленным, затевать разбирательство с завсегдатаем разорённых шоколадных фабрик, спасённым от. Сейчас самозабвенно спать, все дела и обсуждения оных на другую декаду, он глядящей на него и сам в углу, закрыв несколько щелей в полу, доносился итог соседского мракобесия, предоставляя свою кому-нибудь другому. Мельком глянув на белый на ладони, уснул. Шрам давно, в юношестве, годов около семи. Задумал продать душу дьяволу. Разумеется, ничего не. Проснувшись, определили, в мансарде недостаёт Горла жирафа, при закрытой, но не запертой входной. Принцип уже хотел всеобщее ретирование, появился сам умственного похмелья. Ты куда отлучался, не за стерлядью же? – строго главарь. «По делу. В катакомбы». «Ы» вся в завитушках. Что у тебя там могут быть за дела, это ведь не училище жестов? «Возвращал монеты за череп». «П» похожа на стол Чарльза Диккенса. Принцип помотал, обнуляя размышление, внушение о согласовании с ним, обратился к Темени на пяте. Ну, рассказывай, беглянка, как ты встал на старт сего марафона? Все обступили сидящего, живот Ятребы Иуды благосклонно касался щеки, со вниманием ждать поворотов брехни. Да по второстатейной глупости. Поставили сигналом работать, а шпики-трезоры просекли и шантажировать. Я сперва сработал, а потом дёру по иной окрестности. Если б не ты, теперь бы уже до конца отсидки два дня оставалось и билет от Шлиссель-крепости до Солькурска на руках и катерная команда благосклонна. А что за марвихер-дело, с кем ходил позориться? Не рассказать мне вам. Нельзя мертвецов тревожить, а то из рта пахнуть начнут. Ладно, пытать в переносном смысле не будем, хотя следовало бы, через неполное удушение брюхом. Поведай как если на кону абонемент в пельменную, какие дальнейшие? Да какие тут. Я за вчерашнее долю с хабара просрал, если тот вообще взяли. Нету у меня намерений. Ну тогда с нами будешь? А что тут у вас? Узнаешь. Тоже дело затеваем, Принцип неожиданно и, палец к губам, прокрался к входной и резко. За той как ни в чём не бывало носатый, даже не отпрянул, уличённый в стенографировании на мозг. Честь имею, бросил, подмигнул кому-то в, вознамерился ретироваться, директор неозвученной концессии ловчее. Недомерка за руку, рывком к себе. Ты чего это здесь слушал, пустомеля-але-оп? Застигнутый господин-купидон соплей не из трусливых. Из ушитого скоморошьего выпросталась до невозможности возврата свинцовая дубинка-чесалка, ловко Принципа по руке, не давал отправиться по нуждам частного следствия. Конечность мигом силы и чувствования. Честь имею, повторил и заспешил. Принцип так оторопел, захворал рукой и душой, погони не предпринял. Кто это был? – встревожено Ятреба Иуды, так и стоя со втянутым в минуту опасности. Не знаю, но нам бы тут теперь схем на стене не чертить. На агента вроде похож не, попробовал устроить мозговой толстяк. А на кого похожи агенты на фотокарточках? – резонно Принцип. Они могут и дворником и контр-адмиралом. Бывали, агенты в Смерть, это в 1231-м, интрига в результате папа Григорий IX запретил мирянам озвучивать Библию, в 1453-м во время турками Константинополя один агент в патриарха (тогда ещё не вполне) Геннадия Схоллария, в 1513-м агент эскимосом, основательно запутал Хаджи Пири-реиса (возымело катастрофические для человечества), в 1601-м один ловкий сумел так, выглядел то графом Эссексом, то трансильванским магнатом, то предуральским подъесаулом Яицкого войска, то революционером Семнадцати провинций, в 1679-м агент в призрака верной истории, нашептал собранию раджпутских раджей восстать против Аурангзеба, папе Иннокентию выступить со своим бреве, городским низам Роттердама не терпеть лишений, Катрин Монвуазьен не путаться с колдовством, а Эрнсту Гофману взять имя Моцарта, в 1750-м агент одновременно в сборщика налогов из второй иезуитской редукции и криптобандейранта из шестой, в 1811-м представил облик, глядя все понимали, захватил в плен Мигеля Идальго и ещё двух руководителей мексиканской, буквально в прошлом (относительно описываемых) в адмирала Константиноса Канариса (скончался за две недели до), два месяца руководил действиями Александроса Кумундуроса, в восьмидесятых XIX-го около дюжины в Готлиба Салема, враги думали вездесущ. Правильно, а этот-то кого? Какой-то плешивый, нос едва не до губ. Да и это «честь имею», к чему бы? Нет, агенты так себя не. Все тупоумны (истинная неправда) и исполнительны (ещё более истинная). Я чувствую, что-то здесь не. А по адресу кого смежил? – неожиданно припомнил, баюкая ушибленную. Жаба, угодил в самый нерв. Подмигнул? – Ятреба Иуды. Да, он посмотрел в комнату и кому-то. Сам оглядел диспозицию шайки. Темя на пяте на кровати у левой. Горло жирафа к окну в правой стороне, прислонил к стеклу оголённую задницу, Ятреба Иуды посередине, рассеянно рукой ширму, подумывая приобрести себе такую на брюхо. Да блажь всё это, толстяк. Каждому и никому. Мол, всех я вас разглядел или в качестве насмешливого приветствия. Да, приветствия, задумчиво Принцип и подошёл к окну. Горло жирафа посторонился и натянул. Обозрение окрестности ничего подозрительного не. Из окна низкие каменные столбы, без калитки между, через них и поверх – Московская и крыло подземельного банка. Остановившийся у тротуара извозчик любезничал с профурой в платке, несколько раз задрала подол до глаз и продемонстрировала нечто, согбенный нищий мимо, в сторону ворот, крутя на трости котелок и подзывая своего попугая, рядом со входом во двор двое полициантов в штатском, грозили друг другу пальцами и обещаниями расправиться, но те весь день во всеразличные города и поднимать от одного их здесь, преждевременно. Один закона на спину другому, подхватил под ляжки, медленно переступать, кружась на одном, как бы выбирая, в какую им, надзирая за порядком во всей окрестности, из чего заключить, полицианты остановились возле самого во двор и чего-то. Извозчик распрощался и медленно разворачиваться, пользуясь тихим в этот час, мадемуазель в сторону Московских, скорым, грозясь настигнуть скрывшегося из виду, имея на его счёт очевидные кровожадные, с одной, могли привлечь полициантов (если решит немедленно с ним), с другой те в этот могли повернуться к извозчику, снят номер, заметить и погнаться. Во всём что-то нелогичное. Поведение всех четверых неправдоподобным. Полициант высунул усатую из-за головы товарища и когда женщина из виду, обратно. Извозчик остановился, соскочил с козел, в сторону ширинки во двор. Нужно уходить лесом, Принцип от окна и быстро запер входную на два. Куда, мать перемать, зачем, упреждение же не сигналит? – всполошился Ятреба Иуды, остальные вскочили со своих. В парадной клешни популярного закона, значит нам на крышу, на крыше верёвочные лестницы в летающие каталажки, значит нам в трубу. Принцип к кровати, штиблетой на подушку и за неприметный шнур-хвост событий. В скошенном прорезалось квадратное и, радиоактивный снег на лысую, верёвочная. Живо, кунаки-лицевые транспаранты, на крышу, Принцип. Ты, Темя на пяте, первым, проверим крепость верёвок. Влезешь, не стой брандмейстерской каланчой-мишенью для насмешек, сразу на брюхо и не ёрзай. Вторым Горло жирафа, как самый молчаливый. Следом Ятреба Иуды, как самый подозрительный. Когда голова над поверхностью крыши, над поверхностью бочки дерьма, в дверь пока ещё деликатный. Именем короля, откройте! Принцип, ткнулся в зад Ятребы Иуды, думая, это его подстегнёт. Ещё мог слышать, но не слышал, на дверь обрушиваться поосновательнее, втянул и плотно, мера хаоса, закрыл. Как один распластались, вжимаясь в самих себя, боясь и обнаруженными снизу и пасть на камни мостовой, и быть похищенными отправленными из Мальборка орлами, видели уже над Белгородом. Крыша черепичной, покатой, с невнушительными перильцами по краю. Ну и куда нам отсюда можно вознестись или провалиться? – капля пота на адовой сковороде, Ятреба Иуды. Да и если мы под наблюдением, то следят за всем Солькурском, а через него за всем заговором. Следят они только за нашей парадной, но при этом им без сомнения и остальные. Наша тут, как я понимаю, одна, а в прочем мире семьсот тысяч? Да. В темноте и можно бы ускользнуть из той захламлённой в Венеции. Но вот дадут ли нам этой темноты и есть ли подписанный гондольер? Принцип перевернулся на спину, от безысходности читать небесную книгу жалоб и предложений. Подули промозглые зимние сведенья, грозил затеяться дождь из предположений, и вообще-то делалось зябко. А чем нам вообще грозит этот батальон задом-наперёд? – шёпотом Ятреба Иуды. Снизу глухие удары и всепроникающая казённая брань. Откуда это вообще можно знать? И вправду странный вопрос, Платон у Аристотеля, считает ли себя тот, посредством его, учеником Сократа. Вот, Темя на пяте укрываем клетчатым пледом, откликнулся Принцип. Может у кого ещё каких грешков имеется, у меня-то уж точно. Это такой народ, лучше косу из своего окна растить, чем из арестного. Словят, будем бить чечётку-отпирательство, а пока не словили, так подмётки не казённые. Только откуда вот, эти конспирологические господа, затылком по крыше, вообще узнали о, предусмотрена возможность обыскивать и арестовывать, не из устава же? Точно какой-то предатель с той стороны баррикад высвистал. Однако теперь не теперь. Теперь следовало лежать на холодной под обличающим полицейским дождём из красных чернил и дожидаться заката, если будет кровав или ночи.